воскресенье, 18 марта 2018
Ориджинал, сонгфик на трек Окси «Полигон».
Слэш.
NC-17.
7 800 слов.
Ангст, драма, антиутопия.
читать дальшеНам никогда не будет места тут, помни, братан,
Горгород, Горгород — дом, но капкан.
— А когда закончится, ну, если доживу, не знаю. Наверное, учиться пойду. Меня со второго курса забрали. Обещали, что после войны восстановиться смогу.
— А учился на кого?
— На филолога.
— И куда потом? — Филологическое образование, господи, сам Серёжа думал об этом, но оно же настолько не прикладное, что потом с этого не заработать ни копейки, особенно сейчас, особенно в Горгороде. Ему искренне интересно, чем думал этот худощавый очкарик, когда выбирал направление. Тот просто пожимает плечами:
— Думал детей учить. — А ему бы пошло. Он отлично представляется в строгом костюме или — нет, в рубашке, вязаной жилетке и мягких брюках, в этих своих очках, с кусочком мела в руке, чертящим на доске морфемный разбор слова. И полный класс малолеток, ловящих каждое его слово. Девчонка с косичками-баранками тянет руку, он близоруко улыбается, кивает и отвечает на вопрос, так легко, так естественно, как будто был здесь всегда. Никогда не сидел под плащ-палаткой в мокром окопе, сражаясь непонятно за что.
Дикость же. В их время все войны должны были давно уже вестись в информационном поле, без участия людей — так нет, призыв, мобилизация, мокрые окопы, молодые потерянные пацаны, кто-то из них не доживёт до конца, не вернётся к семье. Кто-то и сможет — но что им это даст? Это сидя здесь хорошо мечтать о том, как вернёшься, восстановишься в вузе, пойдёшь учить детей — а на практике? Сможешь ли влиться обратно в общество, которое жило без тебя так, будто никакой войны и нет? Серёжа жил там после первой мобилизации. И после второй тоже. Ничего не менялось, только по телевизору бубнили, что это во благо Горгорода, в защиту его свободы, иначе захватят, растопчут, это хорошая, освободительная война. Серёжа не верил ни слову — только говорить об этом нельзя было. Поэтому он плюнул на всё и напросился на войну сам. Не призывником. Пришёл в редакцию и положил на стол главному заявление: хочу на фронт, снимать. Писать. Кто-то должен рассказать правду. Хорошее дело, побольше слезливых историй о том, кто сражается там, на фронте, о чём они мечтают, чем дышат, что будут делать, когда — если, обязательный упор на «если» — вернутся. Давай, конечно. Оформи командировочные в бухгалтерии.
Серёжа не думает об этом как о партийном задании. Как о велении души. Как о призвании. Кто-то создан, чтобы лечить людей, кто-то — чтобы с трибуны оболванивать народ, он, Серёжа — чтобы писать правду об этой бессмысленной войне. Не в лоб, исподволь, он не хочет болтаться в петле, но нужно как-то донести до читателя, что здесь, на войне, ломаются жизни, она не освободительная и не хорошая, никакая война не может быть хорошей, никогда, не в этой жизни. Пока получается, первые два материала с трогательными фотографиями уже вышли, Серёжа получил бандерольку полевой почтой, развернул, порадовался — хорошие статьи, настоящие, хоть немного и отдают заказом. Ну да всем хочется жить, правильно? Тогда-то к нему и подошёл Лёша. Попросил почитать. «Книжек здесь нет, так хоть газету», вдумчиво прочитал от корки до корки, потом благодарил и говорил:
— Хорошо получилось. Я мало смыслю, но если бы я был там, — махнул рукой в сторону тыла — Горгорода, — я бы тебе поверил.
— Это точно не потому что ты здесь? — помотал головой. И Серёжа успокоился окончательно. Это был показатель, получилось действительно хорошо. — Ты мне тоже расскажи тогда, ладно?
— А надолго ты у нас?
— Пока не отзовут. Надеюсь по максимуму материала выдать.
— Карьерист, — улыбнулся Лёша. Тогда Серёжа ещё не знал имени, узнал позже, когда представился сам:
— Сергей.
— Алексей, — крепкое рукопожатие. Серёжа тряхнул узкую грязную руку. Места такие, глинистая почва, грязь въедается, как кислота, и не вывести ничем, Серёжа думает, что так их будут узнавать после войны на гражданке — по грязным рукам.
На предъявление за карьеризм он, кстати, тогда так и не ответил. Лёша повёл его показывать своё нехитрое житьё-бытьё — и по дороге рассказывать про довоенную мирную жизнь. Наверное, Серёжа тогда уже влип — просто ещё не понял. Не думал об этом. Не до того было.
* * *
Война заканчивается через несколько месяцев. Ничем, по мнению Серёжи — но высказывать его опасно, с экранов телевизоров льются полноводные реки хвалебных речей и сладкой лжи: победили, добились, доказали. Вернувшихся с войны чтят как героев, повсюду те самые слезливые истории, которые отказался писать Серёжа, выскочить замуж за ветерана — верх карьерной лестницы для девушки до двадцати, сколько судеб об это сломается, а? Серёжа снова рвётся писать — не эту жвачку, настоящие истории, главный только смотрит на него тяжело, а потом отводит в уголок для важного разговора:
— Ты хороший журналист, Серёж. Настоящий. Правильный. Не хотелось бы тебя потерять.
— Потерять?
— Ты же видишь политику партии. Хочешь от неё отклониться?
— Я осторожно.
— Твои статьи с фронта правили всем отделом. Это были жемчужины. Но ты заигрываешься. Прекращай это. Если ещё хочешь работать.
— Хорошо, а что, если, скажем, статья о тех ребятах, о которых я писал с фронта? Вернулись они, нет, чем живут — если живут? Как война меняет людей. Без оценочности, только рассказ.
Главный думает. Долго. Осторожно кивает.
— Это можно. Но, умоляю тебя, будь осторожен. Кроме тебя, писать здесь практически некому. И очень не хочется писать некролог.
Это правда, на самом деле. С окончанием войны гайки закручивают окончательно. Болтаться в петле — нет ничего проще, попасть в неё можно почти что за что угодно. Серёжа поднимает оставшиеся с войны контакты. Он знает, что живы не все — об этом он напишет отдельно, их проводят с почестями, он постарается. Но важнее написать о живых. Живом. Одном. Серёжа старается не думать, что ищет повод встретиться. Глупость, бред. Он просто делает своё дело. А ещё ему искренне интересно, вернулся ли Лёша на свой филологический.
Он не ждёт, что по номеру, который Лёша ему оставил, кто-то ответит, но трубку поднимают: поздно вечером, у Лёши уставший, но не грустный голос, он рад слышать Серёжу, он готов встретиться:
— Что, карьерист, готовишь очередную сенсацию?
— Просто колонка о том, чем живут ветераны.
Молчание на том конце телефонной связи.
— До сих не могу поверить, что ветеран — это про меня.
— Ну не всем же ветеранам быть с благородными сединами. Про то и материал. Когда ты можешь?
Они назначают встречу в сетевой кафешке аккурат напротив школы МВД. Педагогический на другом конце города, странное место для встречи, но Серёжа не спорит, Лёше видней, может, у него какие-то дела в этой части города. Какие, он узнаёт через полчаса:
— СИН? Серьёзно?
Интеллигентное Лёшино лицо не вяжется со службой исполнения наказаний. Лёша скупо рассказывает:
— Курсы полгода, потом на службу, я почти доучился, со следующего месяца приступаю.
— Но почему?
Эта машина перемалывает всех, кого-то раньше, кого-то позже, но впервые Серёжа видит человека, который лезет в это самостоятельно. В качестве шестерёнки, да, но проблема в том, что и шестерёнки однажды стачиваются. Ты же хотел учить детей. Лёша разводит руками: на филологическом не было набора, а есть очень хотелось.
Я просто надеюсь, что ты не сгоришь на этой работе. Я просто надеюсь, что ты не сгоришь.
Они разговаривают долго, сперва из Лёши слова не вытянуть, но со временем он оттаивает, улыбается, рассказывает о том, как приняли этот выбор родственники — с радостью, куда большей, чем когда до войны он сказал про филологию, — как отреагировали друзья — примерно так же, как Серёжа, Лёша прекрасно понимал, почему, но выбора правда не было. А сюда его после войны взяли с удовольствием, с его послужным списком любая силовая структура была открыта. Он выбрал эту.
— В принципе, есть шанс попасть на бумажную работу, я не очень на это надеюсь, но хотелось бы, конечно. Я люблю копаться в бумажках. Ну, ты понимаешь.
Ботаник. Неисправимый. Серёжа улыбается ему и отпивает из своей чашки кофе. Вот кофе после войны стал на удивление хорош — что есть, то есть. У Лёши большая чашка зелёного чая с персиком, запах бьёт Серёже в нос даже через кофейный, и лимонный кекс. Быстрей, чем Серёжа успевает оформить эту мысль в голове окончательно, у него вырывается:
— Не хочешь как-нибудь поесть нормально?
— Опять будешь мучить вопросами? — улыбается Лёша. Как же тепло он улыбается. Осталось бы от этой улыбки хоть что-то через полгодика. Серёжа поднимает руки:
— Торжественно клянусь, что нет. Разве что просто поболтаем.
— Тогда давай. А то с твоими интервью ни о чём другом думать не получается.
— Да я закончил.
— Когда читать?
— Я позвоню, когда выйдет. Или, хочешь, привезу экземпляр.
— С автографом автора?
— Никогда никому не давал автографов.
— Значит, буду первым.
***
Серёжа убеждает себя в том, что это не свидание. Свидания такого рода нынче тоже караются виселицей, надо быть осторожным. Но ему так хочется порадовать Лёшу, что тот видит в своём общежитии? Он покупает два стейка — половина недельной зарплаты — и пакет свежих овощей — ещё столько же, непозволительная роскошь для простого журналиста, хорошие продукты после войны подорожали. Ничего, разочек можно.
Лёша на это отвечает смущённым взглядом и розовеющими щеками, Серёже самому становится неловко от такой реакции.
— Это же дорого?
— Могу себе позволить, — на голубом глазу врёт Серёжа. Лёша смотрит на него с плохо затаённым восхищением: на стипендию СИНа можно позволить себе только тушёнку раз в неделю, Серёжа знает, Серёжа изучил вопрос. Да и сам Лёша особо не скрывал этого на прошлой их встрече: скромно сказал, что да, пока денег мало, будет больше, с расчётом на то и пошёл. Взрослая жизнь — это когда приходится наступать на горло собственной песне, чтобы как-то жить дальше. Серёжа режет салат, пока стейки шкворчат на сковородке. Сковородка не та, что нужно, но нужной у Серёжи нет, он нечасто готовит мясо, так что за неимением сойдёт любая.
— Ты привираешь в статьях, — говорит Лёша, когда всё готово и они сидят за небольшим кухонным столиком в тесной Серёжиной кухне. Серёжа разводит руками:
— Иначе нельзя.
— Почему?
— Мы меняемся местами, и вопросами мучаешь меня ты? — Лёшу так легко смутить, он снимает очки, протирает стёкла краем джемпера, будто бы они запотели, смотрит на Серёжу расфокусированным взглядом, надевает обратно. Какой же красивый. Серёжа отводит глаза сам, буквально на секундочку, чтобы справиться с собой. Нельзя же так пялиться на человека, он ни в чём не виноват.
— Вроде того. Я просто понять не могу, правда. Я же рассказывал тебе другое. И остальные ребята наверняка тоже, откуда вот эта... истеричность в описании. Надрыв излишний. Я о нём не просил. Никто из наших не просил.
«Из наших». Серёжа остро чувствует себя чужим этому парню, он как-то упустил из виду, что тот прошёл войну, что нашёл настоящих боевых друзей, с которыми теперь навсегда — как братья, а Серёжа... А кто ему Серёжа? Серёжа утыкается взглядом в тарелку, режет мясо, щёки пылают. Впервые за то, что он делает, ему стыдно. Впервые его ткнули в это носом.
— Есть мои желания — а есть правила. И если правилам не следовать, может быть плохо.
— Я думал, ты смелый. Ты же сам поехал на фронт?
— Сам. Только это немного разные вещи.
— Расскажи.
— Одно дело — ехать на фронт, да, зная, что там тебя могут убить, но также зная при этом, что могут и не убить, зато есть все шансы написать хороший, честный, правильный материал. И совсем другое — играть с огнём, зная политику партии и идя строго против неё. Скажем так, я не хочу встречаться с тобой на твоей работе.
— Не надо делать из моей работы страшилку для детей, — смущённо бормочет Лёша. Заедает смущение салатом. Мясо так и не попробовал, Серёжа подталкивает к нему его тарелку, Лёша улыбается растерянно, кивает — как будто сам себе — начинает резать. — Спасибо. Но я имею это в виду. Про страшилку. Работа как работа.
— Не думаю.
— Ты просто не знаешь. А я полгода этому учусь. Наличие в Горгороде каждой силовой структуры обосновано. Особенно этой. Преступность выросла после войны, проблемы нужно как-то решать.
— Виселицами?
— В том числе. — Он не уверен в том, что говорит, голос дрожит, но он готов стоять до конца. Сжимает в руке вилку так, будто готов ей бить. Серёжа очень хочет накрыть его ладонь своей, чтобы так не нервничал — проблема в том, что от этого он начнёт нервничать ещё больше. Находится чуть более изящное решение — перевести тему:
— Ты уже знаешь, куда тебя распределили? — Не сказать, что получается удачно: Лёша кивает, закрывает глаза, трёт их пальцами. Серёжа волнуется. — Что-то не так?
— Нет. Да. На финальный рубеж. — На эшафот, выбивать табуретки. Ты же хотел учить детей. И где ты теперь.
— Твою мать.
— Сказали, что всех новичков сперва туда распределяют, чтобы понимание работы сложилось. Через полгодика, возможно, переведут дальше.
— Возможно.
— Возможно. Ну, никто не мешает мне на это надеяться.
— Ты ешь, — только и может выдавить Серёжа. Лёша печально кивает и принимается за мясо. Вечер не удался. С одной стороны, повод повторить, с другой — согласится ли Лёша теперь. Серёжа бы не согласился.
***
Де Соуза должны были посадить лет на десять — но приговорили к виселице. Серёжа писал об этом деле две статьи: когда дело о хищении только вскрылось и когда следствие подошло к своему завершению. Пришло время для третьей, финальной, с фотографией тела, болтающегося в петле, на разворот — Де Соуз был заместителем министра сельского хозяйства, людей интересовало, что с ним будет. Серёжа с вечера поменял в фотоаппарате батарейки.
В семнадцать тридцать он стоит на городской площади, отделённый ограждением от всех собравшихся в этот час здесь зевак и ничем, кроме пары метров — от эшафота. Сейчас, кстати, никто не выбивает табуреток, осуждённый стоит на ровном полу, просто, когда приговор оглашают, палач затягивает петлю и нажимает рычаг — и пол проваливается вместе с человеком на нём. Почти гуманно, если не знать, что мучительней смерти в петле только смерть на костре. Почему не расстреливают? Экономят патроны? Серёжа слышал, что в городах по соседству — в тех из них, где нет моратория — применяют ещё смертельные инъекции. Просто вводят человеку в вену яд, и через пару секунд всё уже кончено. Наверное, это дорого. Если казнить в тех масштабах, в которых казнят в Горгороде, никакого яда не хватит — то ли дело верёвки. Плюс нельзя забывать об элементе театра — если бы это было просто приведение приговора в исполнение, никто не стал бы делать этого на площади, казнили бы тихо, во внутреннем дворике тюрьмы. Де Соуза выводят в шесть. Двое здоровых парней в форме СИНа, с открытыми лицами — не палачи, просто конвоиры — похожие, как братья — может, братья и есть, Серёжа щёлкает фотоаппаратом, Де Соуз мёртвым грузом висит на руках своих сопровождающих, руки скованы впереди, сложены так, будто Де Соуз держит что-то в ладонях — остатки своей надежды, вот что. На помост к трибуне поднимается судья в чёрной форме. Лицо тоже не скрыто, судья — лицо закона, им не пристало. Озвучивает всё то, что и так уже было известно широкой общественности, кто, за что, и какая мера наказания. Стоит ей закончить, конвоиры как по команде начинают движение, выводят Де Соуза в центр, оставляют там, отходят. И тут Серёжа замечает невысокого паренька в форме СИНа и балаклаве. А вот и он. Только палачи закрывают лица, если судья — лицо закона, то палач — его руки, никто не должен видеть лица палача. Парень ниже Де Соуза, чтобы закрепить на его шее петлю, ему приходится встать на ступеньку позади. Затягивает. Снимает с Де Соуза наручники. Серёжа снимает. В объектив фотоаппарата — хорошей, дорогой техники, редакция расщедрилась — за хорошие статьи с фронта, главный редактор так и сказал, что это практически подарок — и огромный запас доверия новым материалам, которые Серёжа снимет и напишет — он видит, как дрожат у парня руки. Первый раз, что ли? Или просто нервный? Нервным на такой работе не место, уходи, парень, пока не поздно, пока не перемололо. Серёжа думает о Лёше — как он сейчас, где, чем занимается. Уже должен был ведь выйти на работу. Нехорошо расстались в прошлый раз — а с тех пор больше не виделись. Де Соуз широко, картинно крестится. Твою душу ничто не спасёт, зря ты надеешься. И твою, Серёж, тоже, крестись не крестись. Надо будет позвонить, спросить, как переносятся первые рабочие дни, не передумал ли, ещё не поздно уйти. Палач отходит в сторону, туда, где чернеет длинный рычаг. Его можно было бы сделать меньше, он не механический, это электроника, хватило бы маленького тумблера — но театр, люди должны видеть, как и что происходит. Рука палача в тонкой чёрной перчатке ложится на набалдашник рычага. По толпе прокатывается вздох предвкушения. Палач опускает рычаг. Пол проваливается. Де Соуз корчится в петле, как червяк, пытается схватиться за верёвку на шее, оттянуть её, оттянуть момент собственной кончины, Серёжа щёлкает фотоаппаратом, кадров пять или семь, потом выберет удачный — а потом спешит за эшафот. Что-то подсказывает ему, что сейчас он поймает свой лучший кадр. И да — он ловит уставшего, вымотанного палача за миг до того, как тот стянет с головы балаклаву. Потрясающая недосказанность кадра, вроде бы вот-вот — и ты узнаешь, кто там, под тканью, кто только что убил человека по приказу и во имя Горгорода, а вроде бы тебе нельзя этого видеть — и ты не видишь. Эта мысль успевает пронестись в Серёжиной голове моментально, он только-только ловит ноту азарта в воздухе, дозу адреналина в кровь — а в следующую секунду палач оказывается Лёшей — и мысли заканчиваются все. Лёша закрывает лицо от объектива. Серёжа послушно опускает фотоаппарат.
— Зачем ты здесь?
— Снимал казнь. Материал в завтрашний номер.
— Здесь ты зачем? Тебе сюда нельзя. — Серёжа мажет ладонью по бейджу прессы на собственной груди. — Всё равно нельзя. Уйди, — упорствует Лёша, и Серёжа понимает, что вынужден будет подчиниться. Будет ли Лёша разговаривать с ним ещё? Может, это его последний шанс? Тогда его стоит ловить. Но Лёша непреклонен. А голос дрожит. Кажется, это правда первая казнь. — Сегодня других не будет, я освобожусь через полчаса, нужно только сдать смену. Подожди меня в «Сказке»?
— Это которая на углу?
— Да, на углу.
— А ты мне дашь интервью?
— Нам запрещено.
— Анонимно.
— А то в протоколе нет моего имени. Уходи. Через полчаса в «Сказке».
В «Сказке» опять нет приличной еды и куча сладостей. Кафе-кондитерская, Лёша умеет выбирать заведения. Серёжа ловит себя на мысли, что готов кормить его человеческой едой вечно — но вряд ли Лёша поймёт этот порыв. Он заказывает корзиночку с кремом и кофе. Лёша появляется в кафе через сорок пять минут, когда от кофе уже осталось одно воспоминание. В простых голубых джинсах и плотной серой футболке с абстрактным рисунком. Только ботинки на ногах тяжёлые, форменные.
— Извини, задержали.
— Как ты? — Он тводит глаза. Садится за стол, принимает от моментально подскочившей девушки меню, долго смотрит в сторону, потом открывает меню, рассматривает разноцветные страницы — все две, ассортимент в «Сказке» не самый большой, чтобы всё перечислить, хватило разворота. В прошлой кафешке, которой они сидели, было побогаче.
— Не за столом будет сказано, но меня вырвало. Потому и задержался. Не рассчитывал, — говорит, как робот, как запрограмированный андроид, Серёже не по себе с ним в одном пространстве, и Серёжа об этом говорит. Лёша кладёт руки на стол, а голову на руки, дышит тяжело, всхлипывает, Серёжа тянется через стол, поднимает его за плечи, глаза влажные. У Серёжи сердце колет. Если бы он мог, он бы обнял его сейчас и не выпускал никогда. Никогда. Лёша заказывает большую чашку сладкого чая — без пирожного, только чай — и выпивает её почти залпом, как умирающий от жажды, заблудившийся в пустыне пьёт чистую воду и не может напиться. Слёзы так и катятся по щекам. Когда он ставит чашку на стол, Серёжа тянет руку и вытирает ему лицо.
— Я жалкий. — Ты прекрасен. — Я не потяну.
— Ты всегда можешь уйти.
— Я подписал контракт.
— Но ведь должен быть выход?
— Вперёд ногами.
Они живут в разных частях города, общежитие СИНа расположено поудачней, чем Серёжина крохотная квартирка, но Серёжа провожает Лёшу до дверей. Надо же, в этом районе куда меньше полицейских. На прощание он обнимает Лёшу, думая, чтобы это не выглядело... слишком. Это не выглядит, так прощаются друзья, ничего подозрительного — только обессиленный Лёша льнёт к Серёжиным рукам крепче и дольше нужного, Серёже приходится мягко отстранить его от себя — хоть и совсем не хочется.
— Спокойной ночи.
— Да.
— Нет, правда, тебе пригодится. — Лёша мягко улыбается:
— Спасибо. Спокойной ночи.
***
Когда Серёжа целует Лёшу в губы, он пугается, кажется, даже больше Лёши. Во-первых, потому что Лёша ничего не знал, не мог знать о его намерениях, и, следовательно, не боялся, а во-вторых, потому что Лёша неизмеримо смелее — это они уже выяснили. Они в Серёжиной квартире, стоят в прихожей, Лёша вроде бы собирался уходить, на нём лёгкая осенняя куртка, неизменные форменные ботинки на ногах, Серёжа держит его лицо в ладонях, Лёша вцепляется в ворот Серёжиной майки, притягивает его к себе, целует крепко, выступившая за день щетина царапает губы, Серёжа теряется в ощущениях и мыслях.
— Я останусь, — выдыхает Лёша и начинает раздеваться. Куртка и джемпер отправляются на комод, он стоит полуголый, в джинсах и ботинках, жестяные жетоны на безволосой груди, тонкая полоска тёмных волосков от пупка вниз, под ремень. Наклоняется, чтобы расшнуровать ботинки. Вылезает из них, наступая на задники. Помогает Серёже снять футболку. На разложенный диван в единственной комнате они падают полностью голыми.
— Я, если честно, не очень знаю, что делать, — признаётся Серёжа. Ему бы здорово помогла порнография, но с недавних пор её не найти в сети. — У меня только девушки были. Это сумасшествие какое-то.
— Могу себе представить, — улыбается Лёша. Улыбка, как всегда, мягкая и понимающая. Серёжа протягивает руку, чтобы коснуться её пальцами. Она исчезает как по мановению волшебной палочки.
— Что-то не так?
— Да так. У меня был парень. Один. Пока наказание не ужесточили. Потом как-то перебивался.
— Ты не боишься? — задаёт Серёжа важный вопрос. Потому что он — очень. Лёша неожиданно кивает:
— Боюсь, конечно. В окопе так не боялся. Но жить как-то надо, правда? Нельзя же бояться всю жизнь? — Он закидывает руки Серёже на шею, притягивает его к себе, нежно целует в губы, раздвигает их языком, проникает глубже, Серёжа плывёт по течению. В какой-то момент становится нестрашно. Серёжа подминает Лёшу под себя. Вдруг становится заметно, что он выше на голову и тяжелей килограммов на десять, Лёша хрупкий и совсем небольшой. Обнимает, правда, до синяков. Серёжа улыбается ему в губы.
— Ты тяжёлый только, — выдыхает Лёша, ёрзает.
Серёжа обнимает его и переворачивает их обоих. А Лёша лёгкий. Лёша наверху становится повеселей, заводится, у Серёжи коленки разъезжаются, Лёша устраивается между ними, трётся членом о член, Серёжа хватает воздух открытым ртом, Лёша просовывает руку между их телами, обхватывает оба члена ладонью. Серёжа негромко — стены не так уж чтобы картонные, но он боится, что кто-то может их услышать — стонет.
— Было бы классно, если бы ты тоже что-нибудь сделал, ага? — беззлобно ворчит Лёша. Серёжа тянется рукой туда, вниз. Переплетает пальцы с Лёшиными. Они двигают руками одновременно. Это похоже на то, как он дрочит себе сам — только теперь он не один, с ним человек, которого он любит больше всего на свете, и это их первый раз вдвоём, и сносит крышу, удержаться можно, только если сосредоточиться на простых мерных движениях. Вверх. Вниз. Вверх. Второй рукой обнять Лёшу за плечи. Поцеловать в шею. Лёша тоже не выдерживает уже, постанывает тихонько на выдохе, дышит тяжело, упирается лбом в подушку над Серёжиным плечом, плечо зацеловывает, заполошно, будто некуда деть губы, Серёжа зарывается ему пятернёй в волосы, сжимает, Лёша в ответ кусает его несильно. Кончает первым, ускользает из Серёжиной хватки, садится между его раздвинутых ног, дразнит, гладит по груди и животу ладонью.
— Было бы классно, если бы ты что-нибудь сделал, — улыбается Серёжа. Лёша весело смеётся, запрокидывает голову, господи, какой он красивый, успокаивается, кивает, потом качает головой:
— Какой ты всё-таки злопамятный.
— Просто эгоист. Ну пожалуйста, Лёш... — Когда Лёша обхватывает его член ладонью, крепко, крепче, чем было, и уверенно двигает рукой, Серёжа не удерживается от восхищённого оха. — Спасибо...
— Рановато, — замечает Лёша, наклоняется, целует Серёжу в торчащую коленку, и в этом жесте столько интимного — куда больше, чем в первом их поцелуе — что Серёжа кусает губы, чтобы не сморозить какую-нибудь глупость и не нарушить момент. Момент он нарушает секундой позже, когда кончает. Лёша вытирает о пододеяльник запачканную спермой ладонь. И ложится рядом.
***
— Надо тщательно всё продумать. Чтобы не проколоться, — говорит Лёша серьёзно. Серёжа тоже серьёзней некуда, оттого, что они сейчас спланируют, если так подумать, зависят их жизни. Да и если не думать, тоже зависят. — Для начала, я переезжаю к тебе.
— Думаешь? — Серёжа сам хотел это предложить, но решил, что это будет слишком подозрительно. Лёша кивает:
— Думаю. Если я зачащу к тебе в гости с ночёвкой, слухи пойдут быстрее. А так... мне просто надоело жить в общежитии в комнате на четверых, я решил снять квартиру с другом. Мы же друзья? — Серёжа мягко обнимает Лёшу поперёк спины, притягивает к себе, влажно целует в губы. Он целовал бы его вечно... — Соберись, пожалуйста.
— Друзья. Разумеется. С фронта и навсегда.
— Хоть ты и карьерист порядочный и не участвовал в боевых действиях непосредственно. Так вот. Ещё нам нужно будет второе спальное место. Чтобы точно не возникло подозрений, если к нам заглянут твои или мои приятели.
— Ты продумал всё без меня, зачем я тебе? — печалится Серёжа, но не слишком наиграно — надо сохранять серьёзность, они тут не в игрушки играют. Лёша улыбается сдержанно:
— Чтобы ты одобрил мой план. Один я его не осуществлю.
— Ну хоть что-то.
— Не прибедняйся.
Вещей у Лёши совсем мало — рюкзак и одна спортивная сумка, он справляется с ними даже без помощи Серёжи, только когда дело доходит до второго спального места — недорогой мебельный на окраине, почти в фавелах, добротная односпальная тахта, негусто, но зато посильно по деньгам — Лёша вызывает его помочь. Серёжа всё ещё боится, что их спалят, что сейчас, вот сейчас кто-то из продавцов или посетителей посмотрит на них, катящих на тележке коробку со сборными частями раскладной тахты, и сразу поймёт, что тахта нужна им для отвода глаз, что на самом деле никто не будет спать на ней, спать они будут вместе на Серёжином побитом жизнью диване — и почему они будут спать именно так. По спине катится капля холодного пота. Лёша с силой бьёт его кулаком в плечо:
— Соберись.
— Я не думал, что когда осуществляются желания, это на самом деле так страшно.
— Мне тоже страшно, знаешь, — напоминает Лёша. Вокруг них никого метров на десять, они стоят на техническом выходе, всего-то делов — толкнуть тележку, вывезти её за пределы магазина, загрузить коробку в грузовое такси и ехать домой. Лёша смотрит на Серёжу очень серьёзно и внимательно. Совсем не испуганно. — Просто я держу это в себе. Чем лучше держу, тем больше у нас шансов. Веди себя как обычно, и никто ни о чём не узнает.
— Да, прости.
— Толкай.
Они ещё не съехались, а Серёжа уже чувствует себя недостойным. Плохим. Неудачником. Что-то будет дальше. Но когда они доезжают до дома и поднимают тахту в квартиру, едва за ними закрывается дверь, Лёша тянется к нему с поцелуем и шепчет в губы:
— Всё правильно, — и Серёжа чувствует, что да. Всё действительно правильно. Ради этого момента всё и случалось, ради этого момента он рисковал на фронте, ради этого момента он рискует сейчас. Ради этого момента и блестящих Лёшиных глаз. Они занимаются любовью на полу в прихожей, рядом с несчастной коробкой, а потом, одев друг друга в четыре руки, весь вечер возятся с её сборкой. Можно было оплатить услуги мастера из магазина, но они и так потратились, куда уж ещё. А ещё это весело. Только прищемив палец, Серёжа долго шипит, засунув его в рот, и отказывается веселиться. Но ощущение, что всё правильно, больше его не отпускает.
А потом Лёша уходит спать на тахту — и Серёжа сидит в недоумении на диване, пока Лёша гнездится в одеяле.
— Лучше не привыкать, — как извиняясь, шепчет Лёша. — Мы всё равно вместе, я не денусь от тебя никуда.
— Никуда никогда?
— Никуда никогда.
— Ну хорошо. Спокойной ночи.
— Спокойной.
Серёжа не выдерживает — выбирается из постели, опускается на колени рядом с тахтой, наклоняется, чтобы поцеловать. Лёша улыбается ему в губы:
— Ты бы знал, как мне тяжело сейчас, а. Ты легче не делаешь.
— Я научусь не осложнять тебе жизнь.
— Не надо.
Но Серёжа учится. Не усложнять жизнь, не надоедать, не вмешиваться. Не бояться. С последним тяжелее. Лёша такой солнечный, такой радостный, такой вымотанный после рабочих смен, замкнутый, болезненно хрупкий, Серёже хочется не отпускать его ни на секунду — ни в горе, ни в радости — Серёже хочется окружить его собой, Серёже хочется делать для него всё, что он ни попросит, и Серёже до одури страшно, что об этих желаниях узнает кто-то ещё. Не Лёша. Страшно не всегда, но порой, стоит взглянуть на Лёшу, весёлого ли, грустного ли, главное — рядом, на расстоянии вытянутой руки, и накатывает безотчётный страх, что вот сейчас по его лицу кто-то прочитает абсолютно всё — и завтра их обоих вздёрнут на виселице. Хотя за себя не страшно — хоть и хочется жить, страшно за Лёшу. Нельзя отдать его им.
***
Вшестером в их комнате уже тесно. Трое сослуживцев Лёши, один Серёжин коллега из редакции, их двое. Быстро нашли общий язык, хотя Антон здесь впервые. Остальных Серёжа уже хорошо знает, они не первый раз приходят к ним в гости, в первый раз завалились под предлогом отметить новоселье и заодно — об этом, конечно, не сказали вслух — проверить на вшивость Лёшиного соседа. Серёжа испытание с честью выдержал, был принят в ближний круг, с тех пор пятничные посиделки стали почти обязательными. С Антоном они сегодня засиделись в редакции, новое «расследование» касательно очередного опального политика нужно было сдать до полуночи, они справились к десяти, и Серёжа предложил отметить. Жертвовать временем без Лёши при этом он был не готов и пригласил Антона к себе. Ничего, его тоже проверят на вшивость и он впишется.
Вписывается вроде бы неплохо. Пиво отлично сближает людей, Антон сидит на краю Лёшиной тахты со стаканом, тахта разложена, на ней умещаются ещё двое. Разговоры, как всегда в таких ситуациях, сворачивают на политику. Переизбрание мэра обсуждают осторожно, в дипломатичных выражениях, на политике вице-мэра и работе министерств расходятся, этих критиковать можно и нужно, глас народа, слышали о таком, Антон с блестящими глазами подбрасывает жареную тему в виде последней судебной ошибки. Двоих оправдали. Посмертно. Семьям принесли извинения и выплатили неплохие компенсации, но кто вернёт двоих молодых ребят, болтавшихся в петле? Ложное обвинение в педофилии. Антон работал над материалом, Серёжа не смог. Он последнее время вообще старался не браться за материалы про казни, слишком живо каждый раз представлялось, что в петле болтается не педофил, не попавшийся на крупной взятке политик, не убийца, а он сам. Лёша потом успокаивал его дома, заваривал чай с мятой, сидел рядом, пока Серёжа пил, перебирал отросшие волосы, шептал на ухо нежную ерунду. Становилось полегче.
Игорь подрывается, как задело за живое. А и задело, это была его смена, он вешал обоих:
— А всех собак потом на наше ведомство! Это мы звери, это мы изверги, вешаем людей!
— Ну, справедливости ради, людей вы действительно вешаете... — замечает Антон.
— А это мы им приговоры подписываем?
— Ещё скажи, что ты и рад бы не вешать. — Слишком много пива, становится опасно. Игорь сопит на диване, смотрит Антону пристально прямо в глаза. Руки в кулаки сжаты. Стакан отставил и слава богу, а то бы раздавил. — А я и знаю, что тебе сказать нечего, был бы рад — не шёл бы работать в СИН.
— Кто-то должен выполнять и эту работу, — негромко замечает Лёша. — Закон суров, но это закон, его нужно соблюдать, а за нарушение наказывать. Мы лишь финальная инстанция, всё решается до нас. Просто кто-то должен нажать на рычаг.
— Не было бы смертной казни — не нужно было бы нажимать, — упорствует Антон. Серёжа знает, что тот на самом деле не против смертной казни, просто слишком любит стоять на излом, а в такой компании сам бог велел поднять эту тему. — Серый, что скажешь?
— А что я скажу? Я не политик и не юрист.
— Но ведь мнение у тебя есть?
— Есть. Если бы не было смертной казни, было бы проще исправлять ошибки. Выпустить человека из тюрьмы, пусть даже через десять лет — куда проще, чем его же воскресить. Но если наша власть считает, что смертная казнь нужна — кто мы такие, чтобы с ней спорить.
Приспособленец. Он стал приспособленцем. Где неудобные вопросы, где острые темы? Он больше не пишет на интересные темы, просто выполняет задания. Он сроднился со страхом внутри него, тот никуда не уходит, сковывает движения и мысли, притупляет внимание, окутывает, баюкает, усыпляет. Он стал как все. Даже в этой комнатной беседе не может встать и высказаться прямо. Серёжа морщится. Антон принимает на свой счёт:
— Не нравлюсь? Могу уйти.
— Ты что, оставайся, конечно, — первым успевает Лёша.
— А ты его адвокат, типа?
— Я его друг.
«А ты — нет», — слышится в этом, Серёжа морщится снова. Не такого он хотел, когда звал Антона сюда, он думал, они спокойно посидят, поболтают, обсудят последние новости и мирно разойдутся. Никто не будет ругаться по не имеющему к ним отношения поводу.
— Друг, ага, — тянет Антон — и Серёжу вдруг прошибает холодный пот. Он знает. Он понял. Он умнее, чем кажется, а Серёжа об этом забыл.
— На что это ты намекаешь? — бычит Игорь. Вот Игорь — друг. Правда друг. И он рвётся защищать Лёшину честь, на которую пала тень подозрения. Спасибо, Игорь. Может, Антон отвлечётся. Господи, хоть бы отвлёкся. Антон фыркает в стакан:
— Да так, — и допивает оставшееся. — Извините, что пришёлся не ко двору. Пойду я.
Скатертью дорожка. Господи, хоть бы он протрезвел и забыл, о чём тут говорил и думал. Господи, пожалуйста. Я никогда в тебя не верил и ни о чём не просил, даже на фронте, умер бы — да и хрен с ним. Но пускай он не тронет Лёшу. Я не выдержу.
Серёжа идёт провожать Антона в коридор. В крохотной прихожей тесно вдвоём. И как они с Лёшей умудрялись здесь трахаться? Наверное, это магия. Ну или Лёша помельче невысокого, но плотного Антона.
— Слушай, извини. Я не имел в виду ничего такого, ты зря погорячился. — Господи, пусть его отпустит. И он забудет. Господи. Антон пихает его кулаком в плечо, не очень довольно бросает:
— Увидимся, — и выходит из квартиры. Серёжа закрывает за ним дверь и возвращается в комнату.
— Ребят, извините, что так вышло.
— Ты-то при чём? — улыбается Дима. — Ты нормальный парень, а этот твой, уж прости, душнила. Вот ему бы извиниться неплохо. Испортил настроение всем.
— Но вы ж ещё посидите? — Серёжа просто очень не хочет оставаться с Лёшей наедине, страх поднял голову и не хочет уходить. Надо забыть самому, может, станет легче.
— А то не посидим, что ли? Наливай.
***
Утром страх пропадает. Сначала Серёжа не понимает, что произошло, он вылезает из постели, склоняется над спящим ещё на своей тахте Лёшей, нежно целует его в щёку, забирается рукой под одеяло, задирает край истёртой домашней футболки, скользит пальцами по впалому животу, от пупка вниз, оттягивает резинку трусов, обхватывает полувозбуждённый с утра член. Он рано встал, если разбудить Лёшу сейчас, можно заняться необязательным утренним сексом, или даже не сексом, просто поцеловаться, полежать рядом, как школьники, потрогать друг друга везде. Лёша просыпается, улыбается, почувствовав прикосновение, откидывает край одеяла пригласительно, Серёжа ныряет к нему. Сексом они всё-таки занимаются, едва не опаздывают из-за этого на работу.
И только на работе до Серёжи доходит, что случилось. Страха нет. Он знает, что что-то будет, что за ним придут — и ему больше не страшно. Он окончательно смирился. Только тоскливо становится оттого, что ужасно хочется жить. Глотать воздух, биться в сети большой пойманной рыбой, рыбе не страшно, но инстинкт самосохранения заставляет её трепыхаться. Когда в редакцию приходит невысокий человек средних лет в штатском, подходит к Серёжиному столу и просит пройти с ним, Серёжа беспрекословно поднимается и проходит. Вот и всё.
Удивительно, но его не торопятся избивать до кровавых соплей или пытать, перекрывая воздух, его приглашают в кабинет, он сродни медицинскому, очень чистый и белый, указывают на стул, Серёжа садится и ждёт, что же будет дальше. Так далеко в своих расследованиях он никогда не заходил.
Мужчина в штатском задаёт по списку вопросы о Серёжиной жизни, где учился, как попал на работу в редакцию, какие отношения с коллегами, откуда он знает Лёшу, почему они съехались. Серёжа рассказывает. Он считает своим долгом сообщить, что буквально вчера поругался с одним из коллег, мужчина в штатском слушает внимательно, пристально смотрит на Серёжу, вслепую записывает его показания. Даёт прочитать и расписаться. Извиняется за доставленные неудобства и отпускает. Серёжа в недоумении выходит из здания СК, красивого, нового, всего в стекле и металле. До конца рабочего дня ещё два часа, но мужчина в штатском сказал, что на сегодня он свободен, и выдал ему соответствующую справку.
Серёжа покупает бутылку шампанского. Это дорого, да, но, чёрт возьми, у него есть повод. Они ничего не нашли, ничего не доказали, их с Лёшей никто не тронет. И страха нет. Нет, нет, и больше не будет. Серёжа готовит ужин.
Лёша приходит домой не таким уставшим, как обычно, и это Серёжа тоже воспринимает как хороший знак. Сейчас они поужинают, а потом у них останутся время и силы друг на друга, как будто мало было утра. На самом деле, Серёже всегда мало Лёши, просто с этим чёртовым страхом за них обоих он совсем об этом забыл. Привык к страху и привык к чувствам, а надо было вести себя так, будто каждый день он видел Лёшу впервые и впервые в него влюблялся. Сегодня он исправит ошибку.
Лёша податливый и мягкий, растекается под Серёжей, пока тот вбивается в его тело. Это второй раз за ночь и третий за сегодня, первый, когда Серёжа сверху, ну да не всё только Лёше, правда? Господи, как Серёжа его любит. Он никому его не отдаст. Ни за что. Тем более теперь он больше не боится. Лёша даже замечает:
— Ты какой-то не такой, — гладит Серёжу кончиками пальцев по лицу.
— Лучше или хуже?
— Не знаю. Я боюсь.
— А я нет.
— Так вот в чём дело. И как оно? — ленивые движения после секса, они гладят друг друга, сплелись ногами, пододеяльник в сперме, нужно будет застирать.
— Больше сил, чтобы любить тебя.
Когда им выносят дверь, Лёша становится похож на котёнка. Бесконечно беспомощный испуганный взгляд, Серёжа только и может, что прижать его к себе. Тихо, не бойся, всё будет хорошо. Страх возвращается, как никуда не уходил, лирика сталкивается с суровой правдой жизни, ему не стоило прекращать бояться, ему не стоило быть безрассудным, пусть даже день, этого хватило, но это страх другого рода и другого сорта, Серёжа по-прежнему лишь тоскует по жизни, которую, скорее всего, потеряет, самое страшное сейчас другое. То, что у него отберут Лёшу. И не дай бог они что-то с ним сделают.
Им даже не дают времени одеться. Вытаскивают из постели как есть, голыми, тащат через двор до микроавтобуса с затемнёнными стёклами, сажают на разные ряды, не дают видеть друг друга, не дают касаться. Странно, что везут в одной. Экономят. Когда их выводят, Лёша успевает шепнуть ему:
— Не говори им ничего, — и получает сильный тычок в спину:
— Молчать.
Молчать. Так далеко в своих расследованиях Серёжа точно не заходил, но совет кажется ему дельным.
***
Молчать трудновато, кстати. Люди в форме Следственного Комитета очень любят задавать вопросы, теперь более предметные: как познакомились, как подружились, какие отношения связывали до переезда, какие потом. Кто инициировал отношения. Последнее интересует их особенно. Серёжа пытается делать вид, что никаких отношений нет и не было, но лампа в лицо и регулярные удары по рукам и ногам осложняют положение. Хорошо что пока не дробят пальцы. Серёжа ловит себя на мысли, что в более здоровом и открытом обществе сделал бы материал про пытки в тюрьмах. Серёжа ловит себя на мысли, что в более здоровом и открытом обществе в тюрьмах не пытают. И, скорее всего, даже не бьют. Когда с побоями заканчивают и начинают пытать, мыслей больше не остаётся. Только одна: не дай бог то же самое сейчас происходит с Лёшей.
Господи, но что они, какие-то преступники? Они расхищали городское имущество? Убили кого-то? Обманули? Ограбили? Они просто жили, как жили, не трогали никого, им и не нужен был никто, кроме друг друга, они любили, они были счастливы, они хорошо работали на благо города, почему нельзя просто оставить их в покое?
Ему не дают есть. Ему не дают спать. Второе переносится тяжелее. Надсмотрщики сменяют друг друга, они здоровые, они сильные, на них такая знакомая форма СИНа, они хорошо едят и хорошо спят, и они расталкивают его, стоит смежить глаза. В какой-то момент он начинает плакать и даже не замечает этого. Слёзы катятся. Глаза отдыхают.
Но ломается Серёжа не на этом. В один из дней — сколько их? — его выводят из камеры, засовывают в душ, переодевают в чистую робу и ведут куда-то. Длинные коридоры. Сил никаких. Серёжа идёт еле-еле. В голову откуда-то проникает мысль: забавно, если вешать. Обидно, что не покормили. Может, покормят сейчас?
Но его заводят в небольшую комнату со столом. Как для допросов. Только стулья стоят не у стола, а поодаль, и друг напротив друга. Серёжу сажают на дальний от входа, сковывают руки наручниками за спинкой. И вводят Лёшу. Чистая роба, мокрые волосы. Отросли, падают на глаза, такие красивые. Господи, какой же он прекрасный. Даже сейчас, когда от усталости еле стоит на ногах, с синяками под глазами — это не от недосыпа, кстати, это ему дали в нос. Кажется, сломали. Или как минимум ушибли. Лёша гнусаво говорит:
— Привет.
— Не разговаривать, — это его конвоир сажает его на стул, — пока не придёт следователь.
— Да ладно, кому повредит то, что мы поговорим? — Господи, откуда у него силы спорить? Хотя он всегда был сильнее. Конвоиру должно быть плевать, но он бросает:
— Вы ж заразные. Вам не то что говорить, вам одним воздухом дышать нельзя. Не знаю, чего следователь решил, что вам надо встретиться. Я б живьём закопал обоих и сверху попрыгал.
— Как хорошо, что ты в конвое, а не в палачах. — Серёжа просто впитывает звук его голоса.
— А ты много знаешь, о палачах-то?
— Ну где-то год успел отработать.
— Так ты ещё и из наших, гнида?!
— Отставить, — в кабинет входит следователь. — Кто разрешал разговаривать с подозреваемыми?
— Да один что-то больно говорливый попался. Второй нормально, молчком. — Серёжа ловит на себе одобрительный взгляд. Конвой выходит за дверь. Дверь закрывается. Следователь садится за стол, переводит взгляд с Серёжи на Лёшу и обратно. Серёжа не смотрит, Серёжа чувствует. Он не сводит глаз с Лёши до тех пор, пока они не начинают слезиться. Господи, как же хочется его обнять.
— Собственно, меня интересует только одно, — говорит следователь негромко, но каждое слово словно въедается в мозг. — Кто инициировал отношения?
— Какие отношения, товарищ следователь? — улыбается Лёша. — Мы квартиру вместе снимаем.
— Я смотрю, последняя неделя ничему тебя не научила? — Лёша, не нарывайся, пожалуйста, не нарывайся, я не переживу, если тебе что-то сделают.
— Да я вообще туповат. Умный разве в СИН пойдёт работать?
— По тонкому льду ходишь...
— Лёш... — начинает было Серёжа и осекается под пристальным взглядом следователя. Лёш, не надо. Лёша тоже смотрит на него выразительно. Серёжа не мастак читать по глазам, особенно занавешенным волосами, но Лёша явно соскучился. И явно тоже боится за него. И лучше бы Серёже молчать, чтобы не навлекать на себя гнев власть имущего. Зачем только навлекаешь её ты, а? Думаешь, меня помилуют?
И вот тут он ломается. Почти слышит хруст собственной стойкости, кроме которой у него осталась, пожалуй, разве что надежда. И эта надежда, напротив, крепнет. А что, если Лёшу помилуют?
— Товарищ следователь, — говорит Серёжа и не узнаёт собственный голос. Как давно он его не слышал. Лёша вскидывает голову, в глазах тревога. — Я готов дать показания. Только уведите его.
***
Серёжа готов валяться в ногах у следователя, лишь бы Лёшу помиловали. Не осталось гордости. Не осталось чувства собственного достоинства. Ничего не осталось, кроме одной мысли. Одного слова. Лёша. Лёша.
Это он всё придумал. От начала и до конца. Увидел Лёшу на фронте и понял, что либо тот будет его, либо не будет ничьим и никогда. Написал материал. Подстроил встречу на гражданке. Потом ещё одну. Предложил съехаться. Незаметно, исподволь вложил ему в голову эту мысль. Это его мысль, не Лёшина, Лёша здесь ни при чём, он — жертва обстоятельств. Достойный член общества. Ветеран войны, в конце концов, это должно ведь что-то значить! Если бы не Антон, никто никогда бы не узнал об этом, а Серёжа наигрался бы и оставил Лёшу в покое. Разбил бы сердце? Какое сердце, это не любовь, вы же сами говорите. Это зараза.
— Знаешь, кстати, на чём ты прокололся? — спрашивает его следователь. У Серёжи не осталось сил. Не осталось слёз. Не осталось слов. Он только и может, что сидеть на стуле мешком и слушать. Пожимает плечами. Следователь мягко, как жалея, сообщает: — На шампанском. На допросе было не подкопаться, собирались уже оставить в покое, может, и правда ложная тревога, такая месть от недруга, но решили немного последить. Невиновный человек не стал бы праздновать то, что его отпустили с допроса. Если человек празднует, значит, предполагал другой исход. Значит, есть за что. Получить санкцию — дело пятнадцати минут.
Он не боялся и был безрассуден. На том и погорел. Серёжа вздыхает.
— Что с нами будет?
— Ну, ты точно отправишься на виселицу, по другу твоему решим. Очень уж складно ты за него просишь.
Серёжу отправляют в другую камеру: с чистым бельём на хорошей кровати, с унитазом в углу. Мелочи, но сколько в них простого счастья. Если не думать о том, что ему осталась пара дней, жизнь налаживается. Приносят обед. Серёжа уже спит, ест его потом вместе с ужином, уже остывшим, но всё равно хорошо. Вода чистая. Вкусная. Когда остаётся жить так немного, жизнь играет красками даже в таком месте. Серёжа дышит — и не может надышаться впрок.
Никто не говорит ему, что будет с Лёшей, и это главное, что волнует Серёжу сейчас. Нельзя умирать, не узнав. Нельзя. Следователь с ним больше не встречается, конвоиры не в курсе, кто бы им рассказал — да и не разговаривают они с ним, только между собой, а между собой они говорят совсем не о том.
На казнь его выводят как обычно, ближе к вечеру. Что-то около пяти. На Серёже только роба, на улице тёплый май, но всё равно зябко. Ему теперь не согреться, наверное, до самой смерти. Так близко. Что-то там с Лёшей. Как он? Где он? Его отпустили? Вперёд Серёжи на помост проходит процессия: судья, помощница судьи, палач. Серёжа скорее вспоминает, чем чувствует заново знакомый запах шампуня. Лёша? Не может быть, нет, это не он. Палач невысокий, щуплый, форма великовата, немного болтается в плечах. Нет. Нет. Даже для них это слишком жестоко. Немыслимо. Палач оборачивается уже на лестнице и смотрит на Серёжу. Знакомый расфокусированный взгляд. Нет.
К моменту, когда Серёжу выводят на эшафот, он уже верит в то, что это Лёша. Лёша будет его вешать. Да. Да, это вполне в духе Горгорода, наказать их по-разному, и неясно, чьё наказание хуже. Лёшино, наверное. Серёжа отмучается в петле, и всё закончится, а Лёше с этим жить. Жить. Господи, он будет жить, как же хорошо, как же здорово это знать. У Серёжи катятся слёзы, но это слёзы счастья. Судья заканчивает оглашать приговор. Серёжу выводят в центр. Лёшин выход.
Лёша становится на ступеньку позади Серёжи — он ниже, иначе не затянуть на шее петлю.
— Три дня думал, что сказать тебе в этот момент. Так и не смог ничего придумать. Я правда тупой.
— Ты филолог, — возражает Серёжа.
— А я и забыл. Да, было дело. Я займусь. — Петля затягивается, верёвка мягкая, ложится вокруг шеи. Лёша проверяет, хорошо ли затянуто, а по факту — тянет время. Серёжа чувствует его тепло позади себя. Такое родное.
Лёша обходит его по дуге, заходит спереди, расстёгивает наручники. Серёжа ловит момент, чтобы взять его за руки. Сжимает крепко. Лёша поднимает на него лицо, смотрит прямо в глаза. Господи, вечность бы смотреть, почему нельзя выключить время?
— Пора, — говорит Лёша. В шёпоте отчётливо слышатся слёзы.
— Я люблю тебя.
— И я тебя.
С того места, где стоит осуждённый, отлично видно рычаг и палача. Всё сделано так, чтобы наказать посильнее, добавить морально. Лёшина лёгкая рука ложится на рычаг. Секунда. Две. Три. Давай уже, что ты тянешь. Лёша резко дёргает на себя. Серёжа успевает ухватить последний вдох, прежде чем пол уйдёт из-под ног. Умирать не страшно, если знаешь, ради чего это всё.
Вопрос: Прочитал?
| 1. Спасибо |
|
11 |
(100%) |
|
|
|
| Всего: |
11 |
@темы:
все хорошо,
все плохо,
#txt,
у тебя идёт кровь - даже она идёт нахуй
-
-
19.03.2018 в 14:29мне так нравится, как ты пишешь!
-
-
19.03.2018 в 14:38По собственным ощущениям, я очень выросла за последнее время. Здесь тоже есть, конечно, что исправить, но на данном этапе это лучший текст, который я когда-либо писала.
-
-
19.03.2018 в 16:25По собственным ощущениям, я очень выросла за последнее время
это прекрасно :*
а текст, действительно, замечательный! (и очень грустный - я прочла на ночь и до утра переживала)
-
-
19.03.2018 в 17:47-
-
19.03.2018 в 21:42мне, кажется, Лёшу жалко больше, ему же со всем этим жить
а Серёжа настоящий человек, вот так
чёт давно я ничего хорошего не читала, уже отвыкла? когда про хороших людей пишут (